ТОНИНО ГУЭРРА: "ПО ЖЕНЕ Я – РУССКИЙ"

"На самом деле загадочность

русской души разгадывается очень просто: в русской душе есть все.

Положим, в немецкой или какой-нибудь сербо-хорватской душе,

при всем том, что эти души ничуть не мельче нашей, а, пожалуй,

кое в чем основательнее, композиционнее,

как компот из фруктов композиционнее компота из фруктов,

овощей, пряностей и минералов,

так вот при всем том, что эти души нисколько

не мельче нашей, в них обязательно чего-нибудь
недостает... "                 

Вячеслав Пьецух

Это рассказ о знаменитом итальянце Тонино Гуэрре,
культовой фигуре 20 века, сценаристе и друге детства Федерико Феллини, а также соавторе
Микеланджело Антониони, Витторио де Сики, Андрея Тарковского, многих других
великих режиссеров. Габриэль Гарсиа Маркес, Габо, как называет его по-дружески
Тонино, считает его самым крупным современным поэтом Италии. Тонино Гуэрра
рисует, по его эскизам создается удивительная мебель и фонтаны, любой в его
крае знает, как он борется за сохранение каждого здания, камня, растения в его
родной Романьи.

И посему жизнь существ одушевленных (тридцать кошек и две собаки) и предметов неодушевленных
(формально, конечно же, когда речь идет об окружении Тонино Гуэрры) в доме
Тонино и его жены Лоры – жизнь эта чудна и разнообразна.

Дом стоит посреди городка Пеннабилли, на горе, так что вид отсюда
открывается на много-много километров вокруг, но это не привилегия почетного
жителя города – многие дома тут так расположены, на склоне. Собственно, Гуэрра
и купил старый крестьянский дом с множеством маленьких комнат, соединенных друг
с другом; с печным отоплением, большим прилегающим террасированным садом, как
принято в этих краях.

Тонино Гуэрра купил дом в подарок своей жене Лоре и реставрировал его бережно,
с подобающим отношением к старому дому. Постепенно дом начал наполняться
предметами, и теперь, спустя много лет, что они живут здесь, все комнаты и
комнатки, которым несть числа, - все населено волшебной андерсеновской жизнью
вещей, картин, книг, сухих цветов и гигантских люстр, за каждой дверцей резного
гуэрровского шкафа прячется где ручной работы тяжелые хрустальные стаканы и
керамическая посуда с гуэрровскими рисунками, где толстые стопки сложенных
листов с набросками и законченными работами, офорты, рукописи, напечатанные на
печатной машинке, которую не вытеснил компьютер из его кабинета, а где старые
альбомы фотографий, в которых – вся их жизнь, московская, итальянская, все эти
почти тридцать лет вместе, и те, что прежде, до их встречи в Москве, но Лора
может рассказать в подробностях историю каждого юношеского снимка Тонино
Гуэрры, будто она его знала всегда. И, если вы помните, как Антониони
раскрашивал переулки и фрукты в те цвета, что ему вздумается, перед съемкой –
как Тонино позже восхищался этой режиссерской придумкой! – и если вы хоть раз
видели Лору Гуэрра, тогда и вы, глядя на черно-белые фотографии давних лет,
"раскрасите" их своим воображением.

Ничего тут не поделать, не избежать банальности, и не было ни одного из всех
многочисленных интервью с четой Гуэрра, в котором бы не упоминалась
венецианская внешность Лоры – рыжие пышные вьющиеся волосы и глаза цвета моря.
Лора же – смеялась. И я не избежала потрясения, которое, очевидно, постигло и
других, и сказала ей: "Лора, какие у вас глаза...", - когда она
впервые вышла мне навстречу из ворот своего дома в Пеннабилли. Она даже ничего
мне не ответила, так, видно, мы ей все надоели с этим дурацким "какие у
вас глаза". Но Тонино чуть позже, открывая за ужином бутылку красного вина
из собственных запасов, сказал про вино, надо мной подшучивая, пока она не
слышала: "Это хороший. Очень. Но не как у Лоры глаза".

Рассказ Лоры Гуэрра, записанный с ее
слов 15 апреля 2005 года.

"У меня был замечательный муж, Сашенька Яблочкин, он был директором картин
на "Мосфильме", продюсером, как сейчас это называется. Работал он с
замечательными режиссерами, которые остались на всю жизнь моими друзьями - Алов
и Наумов, Параджанов, Хуциев... все наше будущее хорошее кино... И вдруг, в
одночасье, идя на "Мосфильм", Сашенька умер. Остановка сердца. Я
осталась вдовой в 34 года. Мне тогда казалось, что он был очень пожилым, а ему
было всего 58 лет. Я теперь старше него.

Я горевала очень, ходила каждый день на кладбище и заказывала кантора. И вот
кантор пел над Сашенькиной могилой, а я плакала – это была вторая смерть за два
года, - сначала умер мой папа.

В одно прекрасное утро обручальное Сашенькино кольцо, которое я носила вместе с
моим кольцом – оно вдруг упало у меня с руки, потому что было мне велико – и
провалилось в раковину в ванне, совсем, туда.

Мы перекрыли воду на всех этажах, начали его всем миром доставать, но только
моей маме удалось его выловить.

Прихожу я на кладбище, и вот этот еврей, которого я так любила, который пел так
замечательно, поминая всех, вдруг он мне говорит: "Здесь ходит один
вдовец, молодой еще, как и ты. Хорошо бы вам познакомиться". "Как вам
не стыдно! Как вы мне можете такое предлагать! И вы еще кантор!" И так
далее, и тому подобное, сама понимаешь. На это он сказал: "Как? Почему? По
еврейским законам это грех. У тебя сегодня три месяца со дня смерти мужа. А
через три месяца по еврейским законам женщина не должна больше плакать, иначе
там будет ему плохо".

Представляешь, по еврейским законам – он сказал, - женщина, вдова, больше не
должна горевать, должна выходить замуж опять, если она осталась молодой. Вот
какие еврейские законы, которых я, естественно, не знала. И кольцо-то упало в
три месяца, в этот же день, представляешь? А через полгода меня позвали в гости
мои друзья. В Москве проходил кинофестиваль, и на него приехал Антониони со
своей группой, в том числе – и сценаристом.

Их решили пригласить к кому-нибудь домой и выбрали дом семьи потомственных
академиков Коноваловых (Саша Коновалов – муж моей ныне покойной подруги Инны -
гениальный нейрохирург, который первым в мире разъединил сиамских близнецов,
соединенных головой, и за это ему сразу в 36 лет дали академика) – этот дом
выбрали, потому что это настоящий русский дом, с картинами, с роялем, с дивной
библиотекой, красивый очень дом. Русский дом, которых очень мало оставалось в
то время. И пригласили всю эту делегацию, во главе с Антониони. И в этот раз я
все-таки вылезла из своего горя, надела на себя все, что могла, чтобы выглядеть
лучше, и пошла. Потому что я подумала так: это уже легенды все приехали, уже
тогда, в то время, Антониони сделал и "Блоу ап", и
"Затмение", и "Красную пустыню" – и все писал Тонино,
естественно... Ну что же, надо посмотреть на них, в жизни такой случай нельзя
упускать... И вот мы пришли, мы долго думали – хлопать им, когда войдут, или
нет? А я долго думала – надевать мне боа или нет? У меня было черное платье и
белое боа. Потом я решила, что это нехорошо, и вообще дурной вкус – зачем боа в
доме?

И положила его в целлофановом мешочке рядом... И моя любимая подружка
Инночка... там был мусоропровод... И она случайно его туда выбросила, и в ужасе
кричит: "Лорка, я выбросила твое боа! Я узнала об этом, потому что из
мусоропровода вылетело перышко..."

Мы собрались все. И вошел Антониони со своей молодой невестой, ей было 19, а
ему – 60 с чем-то. Он мне казался стариком тогда. И его прелестная Энрика – они
потом приехали к нам на свадьбу свидетелями. Вошел Тонино, который был самый
живой из всех, и стал веселить всю компанию. Там были еще и еще люди, но
Тониночко вставал почему-то за столом и начинал рассказывать анекдоты,
истории... Антониони был задумчивый и злой, Энрика обиделась на него в конце
концов за то, что он был такой молчаливый. А ему уже здесь надоело.

А Тонино хотел, чтобы всем было хорошо и весело. Поскольку я была одна, Тонино
в какой-то момент меня спросил: " Вы были в Италии?"

Я сказала: нет. "А вы хотели бы?" – через переводчика все,
естественно. "Конечно, хотела бы, - сказала я, - но это у нас
невозможно".

Тогда не было туризма в капиталистические страны. "Можно, конечно, поехать
к родственникам, или еще как-нибудь, но я не знаю, как. Пока это
невозможно", - говорю я ему. Потом завязался общий разговор,

но он на меня произвел очень сильное впечатление – у него были очень острые,
умные глаза, оливковая кожа, совершенно смоляные волосы, очень быстрые и
грациозные, очень гармоничные движения.

На следующее утро, в пять часов, они уезжали. И все. Это была первая встреча,
такая молниеносная. Это было в июле 1975 года, во время кинофестиваля, и вдруг
через 20 дней я получаю приглашение "Моей невесте, Элеоноре
Яблочкиной" – приехать в Италию. То есть ему посоветовал переводчик
написать "невесте", тогда меня могут выпустить в Италию. Ну, я, естественно,
положила в ящичек подальше эту "мою невесту", потому что меня тут же
уволили бы с работы с "Мосфильма". Уже позже, когда Тонино приехал
зимой, меня срочно перевели

из редакторов в архив "Мосфильма", понизив зарплату наполовину.

Не выгнали только из-за Сашечки Яблочкина, которого уважали и любили.

Но тогда я положила приглашение Тонино в дальний ящик и написала письмо
по-русски: "Большое спасибо за приглашение, но я сейчас занята страшно по
работе, не могу приехать в Италию, а Вы приезжайте к нам зимой". Письмо я
передала с оказией, и Тонино так и приехал - зимой, но не потому, что он решил
приехать ко мне, а потому что его в это время позвал Бондарчук – он хотел
снимать фильм о Москве и хотел, чтоб Тонино ему придумал сценарий. Тонино
придумал сценарий потрясающий, но он никогда так и не был реализован. Сценарий
назывался "Мы не уезжаем". Там было несколько историй, такой коллаж.
Главная героиня работала в комнате матери и ребенка на Казанском вокзале,
откуда люди ехали в Сибирь. Эта толкучка, толпы людей, это его впечатлило, и он
говорил, что это – переселение народов. Другой человек работал в подпольном
бильярде в Парке культуры, третий - на закрытых дачах у Брежнева смотрителем...
Тонино потом устроили редакторский совет. Его спрашивали: "Сеньор Гуэрра,
вы же видели, что у нас строятся высотные дома? Вы видели Лихачевский детский
сад, вы видели наши заводы и фабрики? Почему же ничего этого нет в вашем
сценарии?" Тонино сказал: "Большое вам спасибо. Наконец-то я понял
то, чего никогда не понимал. Я должен сейчас поехать в Италию и рассказать, что
выслушал то же самое, что говорили итальянские нацисты по поводу
"Похитилей велосипедов" Де Сики. Они говорили – у нас же строятся
высотные дома, у нас тут такое, а у вас – какие-то похитители велосипедов,
какой-то мальчишка-вор и так далее. Теперь я наконец понял – быть может, мы
тогда ошибались, если сегодня вы повторяете мне те же слова".

Встал и ушел.

Это было такое время. Два года назад мне позвонили и сказали:"Лора! Из
Госкино выбросили КГБ-шный отдел, и там валялось на улице огромное количество
бумаг, и все рылись и смотрели. И в этих бумагах оказались все доносы, которые
писались о Гуэрре и Яблочкиной в Госкино – что они делали, куда поехали и т. д.
Меня спросили:"Прислать тебе?"

А я сказала:"Да нет, не надо".

Когда у нас начался этот роман во время его второго приезда в Москву... Я его
встречала в гостинице. Я его немного забыла, ведь виделись-то мы перед этим
только раз, один вечер. Я стояла и улыбалась всем подряд.

И он меня забыл, и своему переводчику Диме, который к тому же был тонкий,
замечательный поэт, Тонино Гуэрра сказал: "Ты знаешь, я забыл эту девушку,
у меня только осталось ощущение нежности. Скажи мне, пожалуйста, какая она? У
нее хоть жопа есть?" На что Дима, естественно, радостно сказал:"Жопа?!
Ну, конечно, есть!"

Когда Тонино приехал, мы стали возить его по всем друзьям, знакомить. Лариса
Шепитько, Климов, Наумов, и Хуциев, и Тарковский, и Рустам Хамданов, и
Параджанов... и все мы стали дружить, и возить Тонино по всем театрам... И
Беллочка Ахмадуллина перевела его первые стихи. На Тонино прямо-таки обрушился
весь интеллектуальный, интеллигентный мир Москвы, что совсем немало, потому что
люди эти - исключительные. И Тонино был покорен и очарован, а они были покорены
и очарованы им. И поскольку Тонино, как поэт, не мог просто так находиться в
Москве, он себе придумал метафору, и этой метафорой была я".

Спустя некоторое время Лора все-таки приехала в Италию
по приглашению Тонино. Очутившись в этой удивительной стране, она к тому же
сразу попала в общество людей, которые для советского человека, как бы это
сказать... В общем, ей приходилось постоянно щипать себя – Феллини и Мазина,
Маркес, Антониони... Кончилось тем, что в Венеции на светском ужине в одном из
самых дорогих ресторанов мира она в первый и последний раз в жизни потеряла
сознание. Очнулась в кабинете менеджера, когда над ней склонились заботливые
лица персонала и новых друзей. Ее о чем-то спрашивали по-итальянски,

и Лора, торопясь показать им, что она пришла в себя, повторяла:"Си, си,
си". Позже она узнала, что они ее спрашивали: "Сеньора, вы
беременны?" Всю эту поездку она была окружена вниманием и любовью, ее
задаривали подарками, засыпали вопросами, и, вернувшись к прежней московской
жизни, редактор "Мосфильма" Лора Яблочкина решила, что даже если
ничего больше в ее жизни не произойдет, то "было бы ей довольно и
этого..."

Ни чиновники Госкино, ни органы не сумели помешать этому роману.

Да что там чиновники, куда более опасные враги – "друзья" приводили к
Тонино в разгар его романа с Лорой 19-летних длинноногих девушек, прекрасно
владеющих итальянским, приговаривая:"Зачем тебе, Тонино, нужна эта старая
еврейка?" – папа-то у Яблочкиной был евреем.

Но Тонино продолжал учить свою невесту итальянскому, корябая ей то смешные, то
романтичные предложения на обрывках бумаги: "Я хочу говорить тебе круглые
слова", или "Если у тебя есть гора снега, держи ее в тени", или
то, что звучало потом в финале "Ностальгии" Андрея Тарковского:
"Воздух – это та легкая вещь, что вокруг твоей головы.

Она становится светлее, когда ты улыбаешься".

У поэта Арсения Тарковского были любимые слова – вода, стекло.

У поэта Тонино Гуэрры любимые слова – птица и дождь. И еще яблоко. Это еще и
любимый образ Гуэрры-художника. Яблоко, спелое яблоко. "Надо срывать дни,
как спелые яблоки", - говорит он. Всякий раз в конце вечера, в конце
долгих разговоров он встает со своего кресла, потом поднимается по нескольким
ступенькам небольшой лестницы, ведущей на его половину, поворачивается на
пороге, как будто на сцене, кланяется церемонно, желает всем спокойной ночи и
уходит, притворяя за собой дверь. Еще один день сорван, как спелое яблоко...

Так день за днем мы разговаривали подолгу, я записывала на диктофон все, что
говорил Тонино. Лора большую часть времени находилась с нами и переводила, но
иногда, когда она отлучалась, Маэстро говорил со мной по-русски. Лора смеется:
"Он думает, что он говорит по-русски". Однако я оставила один фрагмент
речи Тонино, не поправив ни одного слова, для того, чтобы вы, как и я, смогли
убедиться в неповторимом очаровании этой речи.



                                                                                                             

Монолог Тонино Гуэрры по-русски.

Человек сейчас механический, я хочу, чтоб сейчас человек был другой,
гуманный. Лучше, когда человек один, как собака. Потому что собака любит другой
собака. А человек... человека нет рядом. Он только рядом деньги. Я грустный.
Потому что человек сейчас – только рядом деньги. Я жду. Нужно, чтобы человек
любит поэзию, любит воздух, воду, землю, любит..

Я не говорю, когда мужчина любит женщина, и женщина – мужчина, но когда любит -
другой. Когда я видел один человек любит другой человек, белый, черный, все
равно, я говорит: он хороший. Почему ты мне нравишься – я говорит, а ты, может,
не понимаешь половина, что я говорю. Но ты думаешь, что я говорить. Это когда
ты хочешь тайна. Один большой фильм, книга – когда много есть тайна, и ты
думаешь, и ты понимаешь. Я хочу понимать больше. Я хочу вода. Чистый. Я думаю,
есть вода чистый. И я жду вода чистый...

***



Тонино Гуэрра начал писать на романьольском наречии сразу после войны.
Письменности на "романьоло" практически не было, это был разговорный
язык, диалект, весьма употребимый, но в устной речи – в форме баллад и
частушек, сказали бы по-русски. Тонино начал писать на этом "старом"
языке. Он нарисовал персонажей своего родного маленького городка, борго,
лаконично рассказал любовные истории. Пазолини позже написал Тонино: "Ты
сделал для своего борго то, что я хотел, но мне не удалось". Итак, Тонино
первым стал писать на этом диалекте. Как он сам рассказывает, это произошло в
концлагере, куда его забрали нацисты. Он попал туда вместе с
земляками-романьольцами, там было также много жителей Сант-Арканджело – города,
где он родился. Работали они в резиновых комбинезонах прямо на голое тело, и
зимой, и летом. Тонино нашел однажды майку, полную вшей (очевидно, она была
снята с умершего), и в большой жестяной банке из-под помидоров вываривал ее на
газовой горелке – чтобы потом надеть под комбинезон для тепла.

Но после работы они садились, изможденные, и просили: "Тонино, расскажи,
почитай нам стихи", - и Тонино рассказывал им придуманные им самим
истории, которые он часто рифмовал, чтобы легче было запомнить, - потому что у
него не было ни карандаша, ни бумаги.

В лагере вместе с ними был один человек, звали его доктор Строки, и немцы
использовали его в качестве фельдшера. Вечером он припрятывал карандаш и
несколько листочков и, когда мог, записывал за Тонино. Когда оба они вышли из
лагеря, доктор Строки принес Гуэрре собранные листочки, и таким образом не
пропали стихи Тонино, которые он придумывал в лагере.

Тонино Гуэрра никогда не писал о концлагере, который стал одним из самых
сильных эмоциональных переживаний его жизни. Он считает, что все сказал одним
стихотворением, которое называется "Бабочка":

Доволен, счастлив, рад

я бывал много раз. Но более всего –

когда меня освободили из концлагеря,

и я мог смотреть на бабочку

без желания ее съесть.

Однако рассказывать Маэстро любит лагерную историю о рождественских тальятелли
(домашнего приготовления итальянская паста, очень популярная в этих краях):

"На Рождество 44-го года перевернулся немецкий грузовик, который вез нам
так называемую еду. Это была теплая вода с капустными листьями.

И тогда пленные попросили меня "рассказать" им еду. Рассказать, как
готовятся наши знаменитые тальятелли, плоская такая лапша.

Я был совершенно уверен, что не помню, как моя мама замешивала тесто, чтобы
приготовить тальятелли, – я же в то время был маленьким мальчиком. Но тут был
очень ответственный момент для меня. И вдруг все как будто всплыло в моей
памяти – и голубой буфет, стоящий напротив стола, и сам стол, на который мама
высыпала муку, и ее руки, когда она начинала замешивать тесто. И дело пошло.

Я начал работать. Я насыпал муку по кругу, бросил щепотку соды, туда же – яйца,
замешал все это с водой. Одновременно я поставил на огонь кастрюли с водой,
чтобы она закипела, и в это же время принялся за соус. Я работал! Вот
получилась раскатанная простыня теста, которую я снова закатал и нарезал, чтобы
получились эти длинные тоненькие тальятелли, бросил их в горячую воду и... они
были готовы!

Внимание моих товарищей было невероятным. Я больше в жизни ни у кого такого
внимания не вызывал – потому что это было внимание голода. Они следили за
каждым моим жестом, повторяли за мной каждое движение, следили за мной
глазами...

В конце они протянули руки, чтобы получить тарелки, и я начал накладывать им на
тарелки эту несуществующую лапшу.

Я спрашивал:"Хотите пармезана?" И посыпал тальятелли пармезаном.

Я ждал, пока они ели. Но мой настоящий триумф был, когда один сказал:

"Можно добавки?"



***



Тонино Гуэрра. Прямая речь.

"Я себя называю коммунистом-дзен. К сожалению, я не верю в то, что есть
другая жизнь. Поэтому мне трудно поверить и в то, что есть Бог. А это меня
страшно мучит. Мне жаль. Но, тем не менее, иногда я вдруг застываю в полном
изумлении, и мои мысли о том, что нет Бога, нет другой жизни - уже ничего не
стоят. Я застываю перед совершенством, в невозможности его объяснить. Например,
третьего дня у меня на коленях сидел кот, и я смотрел ему в глаза. И
совершенство глаза произвело во мне полное смятение чувств, потому что
объяснить совершенство глаза невозможно. И я спросил себя – возможно ли это

и каким образом может родиться совершенство, никем не задуманное?

Про любовь, например. Что такое любовь вообще? Невозможно определить, что
происходит, когда ты, кажется, уже не ходишь, а чуть-чуть приподнят над землей.
У каждого человека есть свой тайный способ, как он входит в это удивительное
облако, любовное. Вот послушай, что сказал Феллини за два дня до смерти,
умирающий человек! – "О, если б я мог влюбиться еще хоть раз!" Что он
хотел этим сказать? Что самая волшебная вещь на земле – быть влюбленным, терять
контроль над собой, дышать иначе. Или он хотел сказать такое: "Может быть,
мне случится и в другом мире найти то, во что можно влюбиться, то, что вызовет
это чувство?" И именно там, быть может, найти Бога.... Не знаю...."



***



Спустя почти 30 лет после встречи с Лорой Яблочкиной, в Пеннабилли, в доме,
который он купил в подарок своей жене, Тонино Гуэрра написал:

Теперь я часто дома.

Смотрю бумаги или за окно.

Сухой миндаль на ветках

добрался до вершин

и кажется подвесками

в ушах людей, которых нет.

Или сижу на стуле у камина,

И ночь приходит рано.

Как только свет упал за горы,

И я иду в постель, мечтая,

чтоб приснилась Москва

И дни, когда шел снег.

Я был тогда влюблен.

(перевод Лоры Гуэрра)

http://gollitely.livejournal.com/5647.html

 http://gollitely.livejournal.com/6086.html