У одного из самых популярных современных писателей
Израиля Меира Шалева – счастливая "русская" судьба.Почти все его
книги переведены на русский язык, а роман "Эсав", который сам Шалев
считает этапным произведением, недавно был издан дополнительным тиражом и
представлен на Международной книжной ярмарке в Москве. Быть может, такая
популярность израильского писателя у русскоязычной аудитории и неожиданна для
него самого, но наверняка не случайна – русские корни Шалева, бабушка и дедушка
которого до последних своих дней говорили на иврите с тяжелым русским акцентом,
– эти самые корни проросли в книгах автора, выросшего на ТАНАХе и классической
русской литературе. В иерусалимском отделении редакции газеты "Едиот
ахронот", для которой МЕИР ШАЛЕВ пишет свою еженедельную колонку, с
писателем встретилась ЕЛЕНА ЛАГУТИНА.
Мы еще не начали нашу беседу, когда в кабинет заглянул небольшой человек в
очках и синтетическом парике. – «Я сохранил эту статью на немецком о твоем
выступлении на митинге (имеется в виду выступление Шалева на митинге в
Тель-Авиве после опубликования промежуточных выводов комиссии Винограда, когда
он сказал фразу, много раз позже цитировавшуюся: «Господин премьер-министр! Вы
сказали, что вы у нас работаете. Так вот. Вы уволены». - Прим. автора.)». Шалев
поблагодарил коллегу, и мы начали.
- Вот, впрочем, живое воплощение моего первого вопроса, - сказала я, кивая
на дверь, за которой только что исчез мужчина в парике. - Что может заставить
человека надеть столь нелепый парик? Неужели мы боимся старости больше, чем
боимся выглядеть смешными? А вы боитесь старости?
- Это все вопрос характера. Кто-то тяжело переживает процесс старения. Для моей
матери, к примеру, этой проблемы вообще не существовало, отец принимал старость
тяжелее. Я тоже осознаю, что не становлюсь моложе, многие вещи мне даются с
большим трудом. Например, я не могу больше ездить так, как раньше, на мотоцикле
– это занятие требует очень большой концентрации. Но только оно полностью
отвлекало меня от работы. За рулем автомобиля ты все равно постоянно думаешь о
книге, над которой сейчас работаешь, а на мотоцикле ты не можешь думать ни о
чем другом, кроме вождения, должен полностью сконцентрироваться на дороге.
- Откуда такая страсть к тяжелому мотоциклу у мальчика, выросшего в деревне
с «русскими» бабушкой и дедушкой?
- Да , у меня есть в характере некая тяга к риску. Я очень люблю мотоцикл,
несмотря на то, что это опасное увлечение.
- Как ваши дети относятся к вашему творчеству? Читают они вообще ваши книги?
- Моя старшая дочь Зоар всегда читала меня и очень переживала – плакала,
радовалась, узнавала каких-то родственников и свои собственные фразы или
эпизоды из своей жизни. А младший, Михаэль, очень долго не читал и только в
последние годы разом прочитал все мои романы. Он вообще родился очень необычным
ребенком. Во-первых, он появился на свет в результате кесарева сечения. Я оба
раза присутствовал при рождении моих детей. Младенец, который появляется на
свет в результате кесарева сечения, совсем другой – он не проделал той тяжелой
работы, которую приходится проделывать детям при обычных родах - они вылезают
красные, орущие. Мой Михаэль весь светился, как ангел, как Михаэль из «Эсава».
Он и потом рос странным ребенком, как будто не от мира сего. Я говорил жене –
за детей испытываешь обычные страхи – что, не дай Бог, попадут в аварию, в
какой-нибудь инцидент. А про Михаэля я думал – я боюсь, что в один прекрасный
день в нашем дворе приземлится НЛО, оттуда выйдут инопланетяне и заберут его,
сказав, что они и есть его настоящие родители.
- Так много вопросов возникает при чтении «Эсава». У меня даже осталось
ощущение, что я не закончила читать, а просто закрыла книгу. И эти вопросы
можно задавать бесконечно, а можно совсем не задавать.
- Роман и построен в форме обращения автора к некоей женщине. Тут и там он об
этом напоминает. И весь роман и есть ответы на ее вопросы. Автор даже говорит в
конце: «Я заканчиваю, потому что я так или иначе ответил на большинство твоих
вопросов». То есть если бы вопросов было больше, то и роман был бы длиннее. Но
я не люблю давать исчерпывающие ответы, как не люблю и писателей, которые
копаются, разжевывают все до последней крупицы, разглядывают в увеличительное
стекло психологию и характеры своих героев. В ТАНАХе очень много мест не только
недоговоренных, но даже необъяснимых. Возьми хоть историю о встрече Яакова и
Рахели. Его поступки и их порядок довольно странны – первое, что он сделал,
когда увидел Рахель, он заплакал. Потом он начал помогать ей с овцами, потом
поцеловал ее, потом наконец сказал ей, что он ее двоюродный брат. И возникает множество
вопросов – почему он вдруг заплакал? Ведь это не расставание, а их первая
встреча? Почему он поцеловал ее как чужой, незнакомый мужчина и лишь потом
сказал, что он ее родственник? Я объясняю его слезы мгновенной влюбленностью, а
поцелуй – тем, что он сначала хотел произвести на нее впечатление и лишь потом
открыть, что они родственники. Иначе его поцелуй был бы воспринят ею как
братский, а этого ему не хотелось. Но, быть может, у другого человека есть
другое объяснение, и ТАНАХ эту возможность оставляет каждому.
- Многие считают, что ТАНАХ – творение высшего существа, настолько
совершенен его текст.
- Я не разделяю мнения о том, что ТАНАХ – божественное произведение, и не
потому, что я человек не религиозный, а потому, что от Бога я ожидал бы большего.
Есть, конечно, некоторые отрывки, которые совершенны, но, к примеру, книга
Иова, по моему мнению, написана не слишком одаренным человеком, который тем
самым сослужил Богу плохую службу. Кроме того, в некоторых отрывках в ТАНАХе
прямо указано, кто их автор – царь Давид, Соломон, Моисей... Очевидно, Бог
написал десять заповедей и на том успокоился. Что, у него есть время писать
романы? У него и так забот хватает. Ему нужно править миром, а не кропать
«Песнь песней».
- Кстати, о «Песни песней». Недавно вы назвали свою колонку в «Едиот
ахронот» «Хочу женщину». Вы имели в виду Ципи Ливни в качестве
премьер-министра? Колетт Авиталь в качестве президента?
- Президент - это не столь важно. Это должен быть уважаемый, честный,
обаятельный человек. Представительный. Гораздо важнее в нашей стране это
премьер-министр, и я думаю, что женщина вполне может занять этот пост. Конечно,
не только потому, что она женщина. Однако до сих пор израильское общество
является очень шовинистическим, милитаристским, женщину в качестве кандидата на
этот пост априори отвергают. А нужно попробовать – быть может, у нее будет
другой подход. У меня никогда не было проблем работать с женщиной-начальником и
получать от нее указания. Быть может, потому что моя мать была очень сильной личностью.
- Как в «Эсаве»?
- Моя мать была маленькой, темноволосой. Мать в книге – крупная светлая
женщина. Моя мама была женщиной очень образованной, а Сара из «Эсава» до конца
своих дней говорила на иврите с ошибками и не умела читать. Но что касается отношений
с окружающими, с мужем, ее влияния на детей – это несомненно я «списал» со
своей матери.
За двадцать лет до того, как я написал «Эсава», я вовсе не собирался
становиться писателем, я хотел быть биологом. Мне было 19 лет, я служил в
армии, и как-то ночью мы были на учениях по ориентированию в лесу. Было три
часа ужасно холодной зимней ночи, мы находились неподалеку от Цфата. И вдруг,
посреди леса, мы почувствовали запах хлеба. Мы сошли со своего маршрута и, как
собаки, двинулись на этот запах. Не то чтобы мы были голодны, нет. Но у нас
было скверно на душе. Мы добрались до окраины Цфата и нашли пекарню. То была
ночь с четверга на пятницу, и пекарь пек субботние халы. Мы заглянули в низкое
окошко с улицы – я потом описал ее в романе, это пекарня Якова. И когда мы
вошли внутрь, на запах свежего хлеба, три несчастных замерзших солдата – пекарь
каждому из нас дал по только что испеченной хале и сказал: «Уходите отсюда
поскорее. Ваш командир тут был полчаса назад». Я сказал тогда своим товарищам:
что, кроме этого запаха, черт побери, могло меня заставить сделать крюк в пять
километров по темному лесу в этой ночи?! Даже если бы моя девушка стояла на
другом берегу речки, я бы не перешел ее. Но есть что-то такое в запахе хлеба,
перед чем ты не можешь устоять. Потому что хлеб - это целая культура, большая
часть западной культуры тесно связана с этим символом, с его историей, с тем,
как его растят, как обрабатывают зерна, с процессом жизни и смерти... Почему
человека встречают хлебом-солью? Можно ведь встречать его и стейком, чем плохо?
Но, встречая хлебом-солью, человеку как будто говорят: ты прибыл в
цивилизованное место. Соль – это значит у нас есть деньги и связи с другими
местами, а хлеб – у нас есть сельское хозяйство, и механизация, и уровень
знаний, который позволяет нам производить хлеб... Что такое стейк? Даже
неандерталец может угостить тебя стейком, если возьмет камень, выйдет в поле,
убьет какое-нибудь животное и зажарит его на огне. А для того, чтоб испечь
буханку хлеба, общество должно находиться на определенном уровне культурного
развития. Подумайте – если вам предложат отказаться от какого-либо продукта до
конца своей жизни? Я, к примеру, знаю точно, что откажусь от мяса скорее, чем
от хлеба.
***
- Мне всегда любопытно, как писатель обращается к своему читателю. Я люблю
приводить два примера – как Генри Филдинг и как Гоголь говорят с читателем со
страниц своих книг посредством третьего лица. Филдинг не церемонится с
читателем – ты невежда, говорит он, и если ты не знаком с греческой античной литературой,
следующую главу можешь не читать. Я не стану тебе все объяснять и разжевывать,
не стоит оно того... Филдинг совсем невежлив со своим читателем. Гоголь же
общается с читателем с симпатией и юмором. Но у него есть кое-что еще, что мне
лично очень нравится. Например, когда в «Мертвых душах» Чичиков входит в
гостиницу, где на стене висит картина, на которой изображена нимфа. И у этой
нимфы такая грудь... которой читателю не доводилось видеть никогда! Откуда
Гоголю знать такое? Человеку религиозному, даже фанатичному? А быть может, его
читатель видел и не такую грудь? Нет, говорит Гоголь, ЭТА грудь принадлежит
моей фантазии, а не жизненному опыту, а до высот моей фантазии тебе, мой
дорогой читатель, никогда не взлететь. И что же? Прочитав античную классику,
читатель может сравняться с Филдингом, но фантазии Гоголя у него не будет
никогда. Так Гоголь ставит себя на недосягаемую высоту, но делает это так мило,
что ты даже не замечаешь, что он над тобой смеется. Только потом ты это
понимаешь....
- Вы пишете на иврите. Это язык ТАНАХа, невероятно древней книги, и вместе с
тем этому языку практически всего сто лет...
- Эта самый удивительный и интересный язык на свете. Только представьте себе,
что сюда сейчас входит царь Давид. Мы с ним сможем поговорить. Быть может, он
чего-то не поймет, и мы его не поймем частично, но все, что касается области
чувств, мы прекрасно поймем, – ни чувства, ни слова, их обозначающие, с тех
времен не изменились.
- Ну, о хлебе-то наверняка мы с ним сможем поговорить.
- Конечно.
Все произошло из-за некоей исторической аномалии. Язык как бы уснул
летаргическим сном, был без сознания, а теперь он проснулся и стал развиваться
так быстро, что за несколько десятков лет в нем произошли процессы, которые в
английском или русском происходили сотни лет. Всё так быстро, истерично, сленг
вообще развивается в совершенно диком темпе. Но ведь и настоящее этого языка
сумасшедшее, очень быстрое, живое. И прошлое его еще тоже живо... Я же,
писатель, пишущий на иврите, как будто подхожу к шкафу, в котором сто ящиков. Я
хорошо знаю библейский язык и умею незаметно, гладко вплетать его в
современный. Очевидно, это умение пришло ко мне из-за того воспитания, которое
я получил дома. С точки зрения материального мира, конечно, английский гораздо
богаче. Один из героев моей книги «Фонтанелла» говорит: в английском языке есть
восемьдесят слов для разных видов инструментов, орудий труда. А мы придумали
множество синонимов для слов «смерть», «боль» и «глупость».
- Вы наверняка используете в своих книгах образы, которые окружают или
окружали вас в жизни. Можно ли сделать так, чтобы никого при этом не обидеть?
То есть можно ли быть писателем и при этом оставаться «хорошим человеком»?
- Когда я пишу, я вовсе не думаю о том, хороший я или плохой. Для меня главное
в этом процессе – ощущение свободы. Когда я пишу, я вообще ни о ком не думаю, в
том числе и о себе. Некоторые мои родственники действительно немного сердятся
на меня, узнавая в моих героях некоторые свои черты. Но я никогда не пишу
плакатные образы типа «вот, смотрите, это моя мать, моя жена, мой сын», я
использую некоторые черты. Например, для образа матери в «Эсаве» я кое-что взял
от своей бабушки. Моя бабушка была очень эмоциональной женщиной, с сильными
чувствами – страсть, месть, ревность, ярость, ненависть... Домашним с ней было
очень непросто.
Я помню истории, рассказанные бабушкой. И она, и мой дед до последних дней
говорили на иврите с сильным русским акцентом - и через пятьдесят лет после
приезда в Израиль этот сильный русский акцент у них сохранился. Мой дед был
женат прежде на бабушкиной сестре, а когда она умерла, он поехал в Россию и
женился на бабушке. Но это уже другая длинная запутанная история...
- А как относиться к тому, что книга может стать пророчеством? Например, я
бы ужасно боялась «убить» своего героя, если у него есть реальный живой
прообраз.
- То есть вы говорите о колдовстве? Когда я писал «Эсава», моя мать заболела.
Она умерла еще в процессе создания книги. То есть когда я начал писать роман,
она была здорова, позже заболела и спустя девять месяцев умерла. И я включил
это в книгу. Я писал, выражаясь циничным журналистским языком, фактически
«он-лайн». Ее смерть в романе произошла раньше, но мы уже знали, что она
смертельно больна, и я читал матери главы из романа, который позже ей посвятил.
Я чувствовал себя как те младенцы в Африке, которых мы видим на страшных
фотографиях: его мать лежит мертвая, а он еще сосет ее грудь. Так я себя
чувствовал. Но есть нечто, что является частью творческого процесса, как это ни
страшно, и моя мама, кстати, это прекрасно понимала.
- И все же вы совсем не боитесь того, что страшные пророчества ваших книг
сбудутся? Например, смерть детей в «Эсаве». У меня не выходит из головы
трагедия Давида Гроссмана, с которым произошло то, чего он страшился больше
всего. Чего все мы страшимся больше всего.
- Я верю в случай. В книге «Несколько дней» это лейтмотив – «человек
предполагает, а Бог располагает». Это мое видение мира – случай. Отец
рассказывал, как он впервые встретился с моей мамой. Ему было 26 лет, он жил в
Иерусалиме, снимал комнату в старом районе Нахалат-Шива, он только-только начал
преподавать. А маме тогда было 18 лет, и она приехала на экскурсию в Еврейский
университет, в кампус Хар ха-Цофим, вместе с группой молодых людей из ее деревни.
Они шли по улице Яффо, и вдруг хлынул дождь. Ее друг сказал – тут поблизости
живет мой дядя, мы можем переждать у него. Этот «дядя» и был мой отец. Так они
встретились. Когда мы были детьми, отец говорил нам: что было бы, если бы не
пошел этот дождь? Вас бы тогда не было. Мне к тому времени было семь, сестре –
три года. Кто говорит подобное таким маленьким детям?! Или, говорил он, вы бы
родились у других людей, и тогда вы были бы не вы. Но мой отец верил, что сам
Господь Бог послал тот дождь для того, чтобы они с матерью познакомились.
- «Русалем» – любимый и ненавистный, в соответствии с «Эсавом».
- Это так. Эта книга и любит Иерусалим, и ненавидит его. В особенности за то,
что этот город делает с людьми, которые живут в нем в настоящем времени, причем
я имею в виду любое конкретное «настоящее» время. Всегда тот, кто живет в
Иерусалиме «сейчас», испытывает на себе некое отрицательное воздействие тех,
кто жил в нем когда-то. Мелвилл (автор «Моби Дика»), посетивший Иерусалим
полвека назад, сказал: «Иерусалим опоясан кладбищами, и мертвые составляют
самую могущественную гильдию этого города». Он прав. Мертвые правят этим
городом. Царь Давид, Саладдин, и Бениягу, и Исайя, и Иисус, и Ричард Львиное
Сердце, и все короли-крестоносцы... Этому городу до меня нет дела. У него есть
альбом фотографий, которые он листает, и взгляд его всегда обращен назад, в
прошлое. Не в настоящее и уж конечно не в будущее. Этот город постоянно требует
подпитки - угля, который бросают в его топку, и этот уголь для Иерусалима – это
поклонение, война, завоеватели, он любит, когда его завоевывают. Его называют
Вечным городом мира, но тут нет и не было мира уже три тысячи лет. И он живет
обманом, потому что всё время говорят, что Иерусалим будет духовной столицей и
что весь мир придет сюда для духовного очищения. На самом же деле вся его
духовность - это экстремизм. Пророчества Иисуса и Бениягу, сказанные об
Иерусалиме, уже не имеют отношения к Иерусалиму, Иерусалим уже их забыл, а
жаль...
- Занятно, что, поскольку на иврите Иерусалим – женского рода, это звучит
совсем иначе – «любит, чтоб ее завоевывали... требует постоянного
поклонения...»
- Но это действительно не более чем законы языка. Город на иврите – женского
рода, деревня – мужского. Часть своей детства я провел в Иерусалиме, часть – в
деревне, и деревню я любил гораздо больше. Мы жили в Иерусалиме в районе
Кирьят-Моше. В книге «В доме своем в пустыне» я описал то место, где мы жили
тогда. С одной стороны был сумасшедший дом, с другой – сиротский приют, с
третьей – школа для слепых. И я сказал тогда своему отцу, мне было лет
двенадцать: «Вот он, Иерусалим, – слепые, сумасшедшие и сироты». А отец сказал:
«Такое мог сказать Гоголь, вернувшись из Иерусалима», - ведь Гоголь здесь был.
И тогда отец дал мне «Мертвые души» и сказал: «Вот, возьми, почитай». Он
направлял меня в чтении. С одной стороны, он был человеком правых взглядов,
нерелигиозным, но с устоями. С другой стороны, он был человеком очень
прогрессивным в отношении литературы. Когда мне было 14 лет, и только что вышла
набоковская «Лолита», он дал мне ее почитать. Кому могло прийти в голову дать
такую книгу своего 14-летнему сыну?! В Америке она вообще была долгое время
запрещена к продаже. А он сказал: «Почитай. Это про твою ровесницу». Еще он
говорил: «Это хорошая книга». Ему было важнее всего, чтобы я читал хорошие
книги.
Возвращаясь же к теме Иерусалима, я думаю, что евреи, которые создали и
придумали этот город и отдали его другим религиям и народам, - евреи сами же и
должны подумать о некоем перевороте сознания в отношении этого города. Мы
застряли в эпохе крестовых походов, мы хотим быть безраздельными хозяевами
святых мест. Зачем?! Мы две тысячи лет жили и выжили, нося Западную Стену в
сердце, а что изменилось с тех пор, как мы владеем ею? Что изменилось для меня,
для тебя? Мне важно, чтоб у меня был доступ к местам, для меня святым, не более
того. А этого можно достичь в рамках соглашений. Я когда-то написал в своей
газетной колонке – отдайте арабам Храмовую гору, Западную стену Храма, могилу
Рахели, могилу Йосефа, а взамен пускай оставят нам Голанские высоты. Там нет ни
одной еврейской святыни, ни одной могилы. Зато это обычная, нормальная земля,
на которой можно спокойно жить.
Первая моя серьезная ссора с отцом произошла, когда я вернулся в отпуск с
Шестидневной войны. Он был человеком правых взглядов, известным поэтом. А я
воевал на Голанских высотах, вернулся домой в отпуск после того, как узнал и
тамошние поселения, и их жителей... Не могут пять миллионов человек совладать с
двумя с половиной миллионами. Огромная Россия не может справиться с Чечней, не
работает это. Отец же находился в некоей эйфории, ему звонили люди,
поздравляли, он писал в те дни о нашей победе. А я дословно помню, что ему
тогда сказал: «Этот кусок, который мы сейчас отхватили, потом встанет нам
поперек горла». Он страшно разозлился. Хорошо, что я должен был вернуться в
армию, иначе не знаю, чем бы закончилась эта ссора. А спустя полгода я был
ранен, провел несколько месяцев в госпитале и вернулся домой насовсем – больше
меня не призвали. И тогда мы решили, что больше не будем говорить о политике.
Тем более что у нас достаточно было других тем для бесед – мы оба очень любили
ТАНАХ, который отец прекрасно знал. У него было отличное чувство юмора, и он
был высоко образованный и культурный человек.
- Мы прежде говорили о писательстве как неизбежном способе так или иначе
обижать своих родных и близких и даже наживать себе врагов. Вы же еще к тому же
регулярно публично высказываете свои политические взгляды, которые далеко не
все разделяют.
- Во-первых, я критикую нынешнее правительство не за идеологию, пусть даже она
расходится с моей, а в первую очередь за то, что они плохие работники. Если б
Ольмерт работал на фабрике, его бы уже давно выгнали за профнепригодность. Он
плохой работник. Кроме того, я жду от политиков – и это моя самая главная
претензия к нынешним политикам – чтобы у них было представление о том
государстве и обществе, к которым они хотели бы прийти. И они должны постоянно
к нему идти, даже если на это потребуется много лет. Они должны быть в той или
иной степени провидцами, они должны представлять себе, как это государство
будет выглядеть через 30-40 лет, насколько оно будет большим, где будут
проходить его границы, какие у него будут приоритеты и как будет выглядеть его
будущее общество. А у них ничего этого нет. Просто не существует.
- Но, быть может, кто-то из современных политиков все-таки обладает таким
провидческим даром?
- Мне трудно ответить сегодня на этот вопрос. Нужен такой человек, как
Бен-Гурион. Положение наше сейчас нехорошо, и нужен человек сильный, смелый,
умный, с четким мировоззрением – тот, кто знает, чего он хочет. Каждый тебе
говорит: образование это очень важно, мы позаботимся о старых и больных,
позаботимся о безопасности... Все это, конечно, очень важно, но... Подумать
только – это государство до сих пор не имеет четких границ, и никто не может
определить, где эти границы должны проходить. И все тут происходит случайно –
то боятся, то откладывают, то что-то не то съели на завтрак... Я жду лидера,
который скажет мне твердо и однозначно: «Я не готов отдать Голанские высоты, но
готов отдать Иерусалим. И я начинаю работать в этом направлении». Или пусть
даже скажет, я готов это услышать: «Я никогда не отдам Иерусалим, но я согласен
на переговоры с Асадом». И пусть едет к Асаду.
***
- Я оптимист, и относительно своей личной жизни, и вообще. Но сейчас даже мне
трудно сказать тебе, что с нами будет. Я думаю, мы уже перешли некую черту, за
которой невозможно исправить многие ошибки и не о чем говорить с палестинцами.
Да и к тому же я согласен с тем, что палестинцы – ужасные, просто ужасные
партнеры. Что касается наших ошибок, то, к примеру, уходя из Газы, мы ведь
сказали, что как только первый «Кассам» упадет на нас с этой территории, мы
тотчас ответим.
- Но не ответили.
- Нет, не ответили. Я уже не говорю о том, что вообще не нужно было туда
входить и строить там все эти еврейские поселения, которые торчали там, как
кость в горле у палестинцев. Да, двадцать лет назад я призывал к тому, чтоб
уйти с территорий в обмен... не на мир даже, в обмен на соглашения. Думаю, что
«мир” это слишком сильно сказано. Все говорили – мы будем друзьями, будем
обниматься, целоваться, но зачем это все? Что, я живу в мире со своими
деревенскими соседями? Нет, мы живем в нормальном соседстве. Не целуемся и не
обнимаемся. Каждое утро здороваемся через двор и отлично ладим друг с другом. Я
сказал тогда: «Make peace, not love».
- Вы сейчас после встречи со мной идете на интервью Би-Би-Си. Вы им то же
самое скажете?
- Да. Это мое мнение. Я не скрываю и своей критики в адрес палестинцев. Я
говорю, что то, что произошло с палестинцами в 1948 году, произошло из-за
ужасной ошибки, которую они совершили. И поэтому я не готов принять обратно
беженцев 48-го года, но я готов отдать территории, которые оккупировал в 67-м.
Однако чем больше проходит времени, тем тяжелее становится найти решение этой
проблемы, с обеих сторон. Все без исключения знают, что оккупация территорий (и
тут я вообще не касаюсь моральной стороны вопроса) очень сильно и отрицательно
сказалась на профессионализме нашей армии. ЦАХАЛ с Шестидневной войны постоянно
профессионально, я подчеркиваю: профессионально! - деградирует. С точки зрения
ценностей и морали тоже, конечно, но здесь я об этом не хочу говорить. Это
армия, которая простаивает на КПП и проверяет бумажки, это армия, которая рыщет
по домам в поисках подозреваемых, то есть армия, которая делает работу тайной
полиции, армия, которая занимается «точечными ликвидациями», по сути – по
законам мафии. Разве это армия? Разве так должна действовать армия?
- Тяжело слушать вас. Мы приехали сюда, чтобы жить, растить тут детей и
внуков...
- Да, это место должно было стать убежищем для евреев, но оно уже совсем не так
безопасно. Но я продолжаю надеяться, что мы поймем, что делаем, и опомнимся.
- Хотя есть и те, кто говорит, что вообще создание этого государства было
исторической ошибкой.
- Я так не считаю. Наоборот, если бы мы сделали это на несколько лет раньше, до
Катастрофы, то, быть может, не потеряли бы несколько миллионов... Об Эшколе,
который был премьер-министром Израиля во время Шестидневной войны, говорили,
что он тюфяк, много критиковали его, к тому же он заикался. Но у него было
замечательное чувство юмора. Рассказывают, что после провозглашения государства
в 1948 году Эшколь сказал со своим идишским акцентом: «Ну, ребятки, мы
провозгласили государство. Теперь можно вернуться по домам?» Мне очень нравится
такой подход. Никогда фашист не скажет такого, потому что в идеологии фашизма
государство - это идея, для меня же государство – это инструмент.
- Так, может, Эшколь прав и нам всем пора по домам?
- А мне куда? Если даже мои родители тут родились? Я уж не говорю о том, что в
России мне очень холодно, я люблю тепло и солнце. Разве что Греция... Нет, если
серьезно, то мне даже в голову такое не приходит. Я к тому же связан языком. Я
не могу существовать без этого языка. Я даже писать не могу в другой стране, в
отличие от многих моих друзей-коллег. Сколько раз мне предлагали стипендию –
сесть и писать где-нибудь в Италии, в Германии, в Голландии, в Оксфорде...
Только поезжай и пиши, никто тебе не будет мешать. Я даже не думаю об этом, я
нигде не могу писать кроме как в Израиле. В греческой мифологии есть такой
герой – Антей, с которым сражался Геркулес. Когда он стоял двумя ногами на
земле, его невозможно было победить, потому что в земле он черпал свои силы.
Геркулес смог победить его, только оторвав одной рукой от земли, – и тогда
второй он его задушил. Так и я. Я должен быть здесь, в этом месте, на этой
земле, с этим языком, с этим народом.
http://gollitely.livejournal.com/163090.html#cutid1
|
